![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
...стукнуло...
Постоянно пишут о разбитом сердце, на части, потом склеивать, снова разбивать, и все такое. Ужасно. Как будто лет с пяти, после первой детсадовской, или лет с трех, после впесочнической любви, живешь с чем-то глубоко поношенным внутри.
Нет, оно конечно почти так. Встречаешь, любишь, - оно там внутри сразу в десять раз больше и с аритмией. Потом что-нибудь происходит — хрясь, и у тебя уже две половинки и больно. Поплакать, постонать, побить посуду. А потом думаешь, что, вроде как, и ничего. И не такое переживали. Тут еще под окном какие-нибудь серенады поют, прощения просят. Вместе с цветами — шелковую красную ленточку в подарок. Перевязать все, что там раскололось так невыносимо. Перевязываешь, слезами орошаешь, чтобы лучше срослось. Срастается.
Потом снова дрызг и дрязги — уже не ленточка, уже чем-нибудь попроще. Затем в ход идут гвоздики, скотч, вонючий клей-момент. Сверху пройтись красной краской, чтобы выглядело, как будто только что с конвейера.
И каждый раз выкладываешь это свое сердце на стол при встрече: вот, мол, оно, пусть молью побитое, но живое. Пока не приходит невыносимо странный день, выкладываешь, задеваешь пальцем, а оно в труху, в пыль, забивает нос. Так страшно, словно вот-вот сейчас все остановится. А внутри уже давно бьется что-то новое, просто не замечаешь в очередях за клеем, веревками и скотчем. Пока носился со своей трухой — в груди выросло. Свеженькое, бодрое, без всяких трещин и разрывов.
Каждый раз. Знать бы только, сколько этих «каждых разов» отмерено.
Нет, оно конечно почти так. Встречаешь, любишь, - оно там внутри сразу в десять раз больше и с аритмией. Потом что-нибудь происходит — хрясь, и у тебя уже две половинки и больно. Поплакать, постонать, побить посуду. А потом думаешь, что, вроде как, и ничего. И не такое переживали. Тут еще под окном какие-нибудь серенады поют, прощения просят. Вместе с цветами — шелковую красную ленточку в подарок. Перевязать все, что там раскололось так невыносимо. Перевязываешь, слезами орошаешь, чтобы лучше срослось. Срастается.
Потом снова дрызг и дрязги — уже не ленточка, уже чем-нибудь попроще. Затем в ход идут гвоздики, скотч, вонючий клей-момент. Сверху пройтись красной краской, чтобы выглядело, как будто только что с конвейера.
И каждый раз выкладываешь это свое сердце на стол при встрече: вот, мол, оно, пусть молью побитое, но живое. Пока не приходит невыносимо странный день, выкладываешь, задеваешь пальцем, а оно в труху, в пыль, забивает нос. Так страшно, словно вот-вот сейчас все остановится. А внутри уже давно бьется что-то новое, просто не замечаешь в очередях за клеем, веревками и скотчем. Пока носился со своей трухой — в груди выросло. Свеженькое, бодрое, без всяких трещин и разрывов.
Каждый раз. Знать бы только, сколько этих «каждых разов» отмерено.